Связь языка, мышления и мировосприятия — тема сложная и волнующая. Часто можно слышать что-то вроде «немцы такие пунктуальные, потому что у них четкий язык» или «американцы больше продвинулись в информационных технологиях, потому что у них язык логичнее». Я тоже в свое время глубоко закопалась в вопросе и теперь буду постепенно рассказывать о влиянии нашего языка на то, как мы видим мир и как думаем.
Начну с цветовосприятия и цветообозначения.
Прежде всего, понятие цвета есть не во всех языках. Вот слово видеть есть во всех, а цвет — нет. То есть людям во всем мире важно передавать друг другу зрительную информацию вообще, но не для всех важно, какого предмет цвета.
С древних времен жизнь для людей делилась на дни и ночи, поэтому вполне естественно, что во многих языках большую роль играет различие между светлыми и темными цветами. В языке куку яланджи и некоторых других австралийский диалектах вообще только эти два цвета и есть — светлый (bingali) и темный (ngumbu).
В чукотском и беллонезийском три цвета — черный, белый и красный. Черным называют все темное, белым — все белое и яркое, красным — красноватые оттенки.
Красный — цвет крови, огня и незабываемого секса. Огонь согревал человека с начала времен, и жизнь без него была немыслима. Кровь — горячая сущность жизни, несущая сакральный смысл. В австралийском языке варлпири красный цвет так и называется — yalyu-yalyu, буквально кровь-кровь.
Кадр из мультфильма «Коты-аристократы»
В языке острова Ниас четыре цвета — черный (все темное), белый, красный и желтый. А у туземцев острова Мюррей есть черный, белый, красный, желтый и зеленый, синего цвета нет. (Когда островитян спросили, какого цвета небо, они ответили: golegole — черное. Ясное голубое небо в сознании аборигенов почему-то было похоже на цвет грязной воды.)
Желтый — цвет солнца, зеленый — цвет растений, синий — цвет неба. Естественно, люди называют то, что их окружает. Но почему не всем нужны отдельные цвета, если они явно присутствуют в их жизни? И почему нет языков, в которых был бы черный и, скажем, голубой? Или где кроме черного с белым был бы зеленый? Все это наводит на мысль, что называние цветов в языке как-то связано с их порядком в спектре.
Так же подумал в конце XIX века филолог Лазарь Гейгер. Он занимался ведическими поэмами и выяснил любопытное: гимны переполнены изображениями небес — рассветы и закаты, сверкание молний, темные тучи. Но прочитав даже все эти поэмы, мы не узнаем, что небо синее. Не находится синих небес и в библейских сказаниях.
К этим исследованиям Гейгера подтолкнула работа другого увлеченного человека — Уильяма Гладстона. Он изучил поэмы Гомера и поразился цветовым обозначениям. Там есть «виноцветное» море и быки, «фиолетовые» овцы, «зеленый» мед и лица. По легенде Гомер был слепым, но остальные греки слепыми-то не были! Подсказали бы поэту, что что-то не то он насочинял.
И Гейгер решил, что во времена Гомера люди просто не различали цвета, как это умеем мы сейчас. Ему вторил офтальмолог Гуго Магнус, который выдвинул теорию о том, что глаз человека постепенно эволюционировал и учился видеть сначала самые яркие цвета, красный и оранжевый, потом менее яркие желтый и зеленый — и так до конца радуги. И современники Гомера еще имели «сумеречное» зрение — то есть видели мир таким, каким он нам кажется вечером.
Мы видим разные цвета, потому что на сетчатке у нас есть особые клетки — колбочки. Колбочки бывают трех типов — каждый чувствителен к волнам определенной длины. Сами клетки только поглощают фотоны определенного участка спектра, а информация о цвете формируется уже в мозге. Палочки — клетки для ночного зрения. Они ловят очень слабые световые волны, но механизмом цветоразличения не обладают. Поэтому в сумерках нам все видится серым.
Гладстон полагал, что, с развитием изобразительного искусства и усовершенствованием красителей глаз тренировался и так мало-помалу научился различать все оттенки спектра. Поэтому и в языках нецивилизованных туземцев может не быть каких-то цветов.
Но тут нашлось два существенных противоречия: во-первых, оказалось, что у древних египтян, которые жили задолго до Гомера, был очень насыщенный словарь синего, а во вторых, при раскопках в Микенах обнаружили множество драгоценных камней — лазуритов. Лазурит синий и непрозрачный, и вряд ли греческие цари дорожили бы им так, если бы не видели его роскошный цвет — камень был бы похож на простую гальку. Кроме того, для эволюции глаза пара-тройка тысячелетий — срок очень маленький.
Теория эволюции цветного зрения через тренировку звучала, конечно, нелепо. Но другого объяснения «виноцветным» овцам и прочему долго найти не могли.
В какой-то момент ученые всерьез взялись за дело: стали проводить эксперименты и ездить в экспедиции, собирали языковой материал. Выяснилось интересное: даже если цветовой словарь какого-либо языка был очень ограничен, его носители без труда проходили цветовой тест: разбирали по парам шерстяные нитки определенных оттенков. То есть со зрением у них все было в порядке. А когда туземцев спрашивали, почему же у них нет названий каких-то цветов, они смеялись — какая глупость! Зачем нужны отдельные слова для таких оттенков?
В 1969 году лингвисты Брент Берлин и Пол Кей выпустили книжку, в которой доказывалось, что названия цветов в языках действительно появляются в том же порядке, в каком они следуют в спектре. Более того, они выяснили что народы делят спектр на цвета по схожим принципам: например, относят светло-оранжевый оттенок к желтому, бирюзовый — к голубому и так далее. И кроме того, установили, что существуют цветовые «фокусы» — «идеальные» оттенки для названий цветов, очень схожие в совершенно разных языках. Это был прорыв.
Таким образом, стало понятно, что цветоназывание явно завязано на цветовосприятии. Мы сначала даем имена цветам с наибольшей длиной волны, будто раньше их замечаем. И постепенно двигаемся по спектру от красного к фиолетовому.
Но помимо физиологии, с цветоназыванием связаны и сложившиеся культурные особенности. Синий и голубой отстоят друг от друга на спектральной линейке так же, как синий и зеленый. При этом в русском есть синий и голубой, а в английском один blue. А японскому aoiсоответствуют оттенки и синего, и зеленого (поэтому в Японии необычный разрешающий сигнал светофора).
Мы делим спектр и даем названия его участкам немного по-разному. И это влияет на наше цветовосприятие. В нехитром тесте, где нужно было выбрать из трех синих квадратов один другого оттенка реакция русского человека вдвое повышалась, когда «лишний» оттенок явно переходил в «голубую» область — мозг как бы говорил: «Что тут думать, это же голубой, а не синий!» Более глубокий текст показал, что наш мозг действительно советуется с речевым центром, когда речь заходит о цветах.